— Я тоже, — отозвался полковник. — Но с очерком придется повременить.
— Ну вот! — огорчился Лежнев. — Приехал, заинтересовал…
— Поторопился я, Боря. Чертовы блокадные дела! Всегда принимаю слишком лично. — Он вздохнул: — А старика убили.
— Вот так новость! — удивился Борис Андреевич. — И кто же?
Корнилов не ответил. Взял карандаш и с силой пустил его по гладкой поверхности стола.
— Понятно, — разочарованно сказал Лежнев. — Секретничаем?
— Боря, подожди недельку! У меня у самого сейчас одни вопросы. И никаких ответов.
Борис Андреевич поднялся с кресла, медленно прошелся по кабинету, постоял у окна. Потом вдруг обернулся и сказал шутливо:
— Вы, товарищ начальник, не правы! Меня ведь сейчас не смерть старика интересует. А его преступление! Дела давно минувшие. История. Тут уж, дорогой Игорь Васильевич, вы со своими запретами бессильны. — Он засмеялся удовлетворенно и спросил: — Ты где дело Бабушкина брал?
— В областном архиве.
— То-то! И я его там могу взять. Принесу письмо из редакции — и нет проблем. Первый раз, что ли? А свои тайны можете держать при себе! Подходит?
— Читай. Только потом не жалуйся на бессонницу.
Лежнев сел в глубокое кресло рядом с журнальным столиком и раскрыл папку…
Все время звонили телефоны. Полковник с кем-то разговаривал, сердился, шутил, убеждал. Приходили и уходили люди. Лежнев ничего не слышал.
Вернул его к действительности голос Корнилова:
— Ну что, Боря, есть тема для выступления?
— Тема? — Борис Андреевич закрыл папку, похлопал по ней рукой. — После всего этого слово «тема» звучит казенно.
— Это уж точно, — согласился Корнилов. Он достал тетрадь с некрологами. — Старик сказал мне, что вместе с ним подделывали и сбывали продовольственные карточки двое — Петр Поляков и Анфиноген Климачев. Климачев умер довольно давно. Ты, может быть, помнишь — зампред райисполкома?
— Он был в банде?
— Да. А второй, Поляков, умер совсем недавно. — Корнилов перелистал тетрадь, нашел некролог Полякова. — Видишь, Капитон Григорьевич даже не успел приклеить сообщение о его смерти. Я думаю, Романычев и с повинной пришел, узнав, что последний сообщник умер. То ли он боялся его, то ли жалел.
— Пожалел волк ягненка, — пробормотал Лежнев, внимательно перелистывая тетрадь. — Что из этих бумажек ты мне можешь дать?
— Что надо? Сейчас сделаем ксерокопии.
— Тетрадочку бы скопировать.
— Ты обратил внимание на листки с именами «во здравие» и «за упокой»?
— Эти имена я записал, — сказал Лежнев. — Начну теперь клевать зернышко за зернышком. Только вот зернышки, чувствую, все горькие будут.
14Круг знакомых у покойного Капитона Григорьевича был узок. Это и облегчало и усложняло работу по розыску. С одной стороны, не требовалось много времени, чтобы их опросить. Но если эти беседы не дадут результата? В какие двери тогда стучаться?
К удивлению сотрудников отдела, с матерью Дмитрия Алексеевича Бабушкина и протоиереем Владимирского собора отцом Никифором Корнилов решил беседовать сам. Бугаеву поручил опросить шофера экскурсионного автобуса, на котором Бабушкин с Романычевым ездили в Гатчину, и попытаться отыскать кого-то из экскурсантов. Одна зацепка показалась Корнилову серьезной: Бабушкин запомнил, как молодая женщина, узнав, что в одном из домов на Фонтанке жила знаменитая актриса Савина, сказала соседке по креслу: «А у нас в поселке имение Савиной!»
Где было имение актрисы Савиной, и предстояло выяснить майору Бугаеву. А потом попытаться отыскать молодую женщину, приехавшую в Ленинград из этого местечка. Хорошо, если она остановилась в гостинице. А если у родственников или знакомых?
Капитану Филину Корнилов поручил проверить, ездил ли экскурсовод с субботы на воскресенье за город. С кем? Когда вернулся в понедельник?
Корнилов начал с отца Никифора. Выяснил в Совете по делам религий его телефон и условился о встрече.
— В покоях он, милый человек, — сказала опрятная старушка, когда полковник спросил протоиерея. — Ждет тебя.
Старушка провела Корнилова в покои. Она что-то тихонько бубнила себе под нос — не то пела, не то просто ворчала. Корнилов не разобрал ни единого слова. В огромной прихожей стоял обычный мебельторговский шкаф да вешалка для одежды. Было прохладно и тихо, и он подумал, что «покои» — самое подходящее название для этих апартаментов.
Старушка открыла высокую белую дверь и молча просунула в комнату голову. Получилось это у нее как-то совсем по-детски, и Корнилов улыбнулся. Старушка чем-то напоминала ему озорную девочку.
Отец Никифор вышел Корнилову навстречу. Одет он был, как говорили раньше, в партикулярное платье — в серый, в едва заметную полоску костюм. Аккуратно подстриженная, слегка курчавая темно-русая борода скрывала галстук. Глаза его смотрели спокойно, доброжелательно.
— Жду вас, Игорь Васильевич, — он протянул руку. — Присаживайтесь.
Он усадил полковника в кресло и сам сел напротив. Корнилов обвел взглядом комнату. Высокий, красного дерева шкаф с книгами, маленький письменный стол. На стене — картина Нестерова «Явление отроку Варфоломею». «Конечно, копия, — подумал Корнилов. — А может быть, один из этюдов?» Ничего, кроме церковных книг на одной из полок в шкафу, не напоминало, что это кабинет священника.
— Отец Никифор…
— Никифор Петрович… — улыбнулся священник. — Мы, наверное, будем о мирских делах говорить? Так вам привычнее. — Отец Никифор излучал доброжелательность. Но в нем не было ни тени заискивания, желания понравиться. «Доброжелательное достоинство, — подумал Корнилов. — Этому не научишь ни в какой семинарии».
— Может быть, я потревожил вас понапрасну, — сказал он и достал фотографию Романычева. Положил на столик перед отцом Никифором. Священник взглянул на снимок и перевел взгляд на Корнилова. Полковник решил, что он видит Капитона Григорьевича в первый раз. — Да-а… — разочарованно протянул Корнилов. — Я надеялся, что этот старик вам знаком. Он живет недалеко от вашего собора, человек верующий.
— Капитон Григорьевич верит в господа нашего, — спокойно ответил отец Никифор. Так спокойно, что Корнилов не выдержал и от души рассмеялся.
— Ну и выдержка у вас, Никифор Петрович!
Священник тоже улыбнулся.
— А у вас смех хороший. Добрый. Вам, наверное, трудно в милиции служить?
— Ох и трудно! — улыбнулся Корнилов и, посерьезнев, сказал: — Я понимаю, Никифор Петрович, у вас с прихожанами свои отношения, свои тайны. Я не собираюсь их касаться. Но Романычев погиб.
— Боже праведный! — потемнев лицом, прошептал священник и перекрестился.
— Старика убили. А за два дня до смерти он приходил, — Корнилов хотел сказать «покаяться», но здесь это слово прозвучало бы нелепо. — Приходил ко мне. Признался в тяжком преступлении.
Он начал пересказывать священнику историю Романычева, но отец Никифор остановил полковника.
— Капитон Григорьевич не был нашим постоянным прихожанином, — задумчиво сказал он. — Появился в церкви всего три года назад, Я говорил о нагорной проповеди и вдруг заметил с амвона плачущего мужчину. Старика. Он плакал навзрыд, никого не стесняясь. После службы я послал дьякона разыскать его. Вот здесь, в этих покоях, мы и познакомились. Капитон Григорьевич был насторожен, отвечал на мои вопросы сдержанно. Из нашего первого разговора я понял только, что он очень одинок. И пригласил его приходить. Сначала он заглядывал от случая к случаю, потом стал ходить чаще. Теперь я уже не нарушу тайну исповеди — Капитон Григорьевич покаялся мне во всем. В подделке продовольственных карточек, в спекуляции… В том, что из-за него пострадал невинный человек.
— А как пострадал? Об этом старик сказал?
Священник кивнул.
— Много зла мы храним в своей душе. С радостями к нам приходят редко. Наверное, так же, как и к вам?
Корнилов промолчал.
— Капитон Григорьевич всю жизнь расплачивался за свой грех… Вы ленинградец? — спросил он неожиданно Корнилова.
— Да. Родился на Васильевском.
— Не в клинике Отто?
— В ней. Мы жили в Тучковом переулке.
— А я на Первой линии. И родился в той же клинике. Я смотрел на вас и думал: наверное, мы ровесники. И вы похожи на ленинградца. А ленинградцам поступок Капитона Григорьевича больнее во сто крат. Вы не боитесь быть пристрастным судьей?
— Никифор Петрович, там, — Корнилов поднял глаза к потолку, — старика будут судить уже по вашему департаменту. Да и срок давности для земного суда прошел. А я должен разыскать убийцу. И еще мне хотелось бы восстановить доброе имя Бабушкина. Человека, которого расстреляли по доносу. За грехи Романычева. Но старика нет в живых, а письменное признание он не успел написать. Или его уничтожили. — Корнилову показалось, что он произнес последнюю фразу раньше, чем его поразила внезапная догадка о том, что не деньги и не ценности искал убийца. — Я попросил Капитона Григорьевича написать обо всем подробно, — продолжал полковник. — Тогда прокуратура имела бы повод пересмотреть дело погибшего. Мы договорились, что он принесет свое признание ко мне на Литейный…
